Не мармеладная реальность Ирины Ткаченко

Начав писать об актрисе театра «Золотых ворот» Ирине Ткаченко, мое вступительное «она работает на границе реализма и гротеска» столкнулось с возникшей в голове цитатой Мейерхольда: «Я чистейший реалист, только острой формы». Я остановилась и задумалась. Действительно, те пять актерских работ, которые я видела в исполнении Ирины абсолютны в своем реализме, достоверности, соответствии со временем, убедительной узнаваемости, ощущении реальности ее персонажа. Они документальны в проживании и вот та, зачастую гротескная, ни на кого не похожая, концертно-буфонадная оболочка (являющаяся всего лишь «костюмом»), в которой прибывают героини Ткаченко, наверное и есть та высшая точка реализма, о которой говорил Всеволод Эмильевич. 

Ведь все они: и Наташа из «Наташиной мечты», и Люська из «Любви людей», и Тома («Бракованные люди»), и Ирина («Семья.Сцены»), и даже куприновская Олеся – это срез определенного слоя нашего общества, разобранный актрисой с точностью психоаналитика, который она не только исследовала, но и поняла, переквалифицируясь из медицинской области в юриспруденцию, став, адвокатом своих женщин.

А героини Ирины Ткаченко далеко не зефирно-мармеладные барышни, вызывающие исключительно светлые, умилительные эмоции. Они все колючие, неудобные, надломленными и потерянные. Но за внешними шипами и порой грубой формой скрываются загнанные в угол, вызывающие сочувствие девочки, страшные поступки которых (Наташа, Люська) благодаря исполнению актрисы порождают не брезгливое отторжение, а желание понять и проанализировать. В своей комичности, смешливости и характерности в каждом из ее образов присутствует глубина и драматизм.

В спектакле «Наташина мечта» Ира играет детдомовскую девчонку, которая влюбившись в журналиста, взявшего у нее интервью, избивает с другими девочками до комы его девушку, после чего оказывается на скамье подсудимых, откуда по сути, и ведет  повествование.

За время своего длинного монолога актриса проживает целую историю своей жизни. Зритель без дополнительных сценических средств выразительности, без диалогов с партнерами, ясно видит все, что случилось с Наташей, глазами и сердцем этой несчастной девочки. Знакомство с Валерой, его исключительно вежливое участие, формальное общение с бедной сироткой, о судьбе которой может выйти неплохой материал, и то самое первое чувство… Ослепившую, оглушившую любовь, которая родилась на пустом месте, в никогда не видевшем к себе человеческое отношение, сердце. Даже короткое упоминание о матери, дает четкое представление о прошлом рассказчицы.

Безусловно, качественная драматургия Ярославы Пулинович, прошедшая через режиссерское видение Стаса Жиркова, располагают к тому, что мы не просто слушаем текст, произнесенный актрисой с авансцены, а видим объемную, трехмерную стерео-картину, открывающую нам дополнительные варианты сценического «изображения». Но Ирина Ткаченко (и в последующих работах я лишь убедилась в этом) стала чутким проводником, адептом автора (режиссера) спектакля. 

Именно она добивается того, что за острым словцом, наглостью, пофигизмом и какой-то матеростью ее персонажа, мы видим ранимого, недолюбленного, вынужденного рано повзрослеть, ребенка, который жадно скушает мороженое, закусит его сигареткой и втайне помечтает о замужестве. То, «что» и «как» говорит Наташа-Ткаченко удивительным образом сочетается с ее выражением лица, взглядом и жестами. В ее пластике, пацанской и старательно уверенной, периодически прослеживаются какие-то нервные подергивания, взгляд из под лба, боязливое оглядывание через плечо, как у зверька, случайно угодившего в капкан. 

Такое несоответствие стало отражением силы и слабости героини, внутренний конфликт ее физического и биологического возрастов. Контрасты, которыми актриса наполнила свой образ, усилили трагизм истории в целом, ее мораль.

В роли Ирины Боженко из «Семейных сцен» (Стас Жирков назвал свой спектакль «Семья. Сцены») Анны Яблонской, Ирина Ткаченко развернула перед зрителями дивертисмент своих актерских, исполнительских возможностей. Эстрадно-фарсовые репризы, вокальные шутки, так называемые «гэги», вплетенные режиссером в череду серьезных сцен и тяжелых диалогов, открыли способность актрисы к мгновенному переключению своих эмоциональных состояний, ее умения быть органичной в самых нелепых проявлениях и дойти до максимума, остановившись ровно на той черте, после которой начинается наигрыш. Например, практически древнегреческий хор по-постсоветски, в спортивных костюмах, масках грабителей, по-дворовому исполняющий былые хиты отечественной попсы, возглавляемый Ириной, чье пританцовавание и залихватское исполнение – такое нарочито неправильное, коверканное, откровенно-стебное, был без малейшего квнно-аматорского привкуса. 

Солистка Ткаченко не выглядела нелепо, не пыталась быть смешной, а проявила в этих, прерывающих действие ее основной героини срезах, четкое понимание, кем она является на данный момент, умение работать на стыке жанров без перегибов.
В образе ее Ирины Боженко по-прежнему превалировала девчачая (юная), не женская суть, но все же перед зрителем была уже жена и мать, которая не может справиться с пост-травматическим синдромом мужа, вернувшегося с горячих точек; сыном, переживающим нелегкий психологический и возрастной кризис; любовником, что не может забыть, но не в состоянии что-либо изменить и… собой – потерявшейся, запутавшейся, несчастной собой… При всей своей резкости и опять-таки силе, перед публикой – недолюбленная, «недоглянута», на глазах увядающая, молодая женщина.

Третью роль, которую я увидела в исполнении актрисы Ткаченко, оказалась напророченной ей Наташей из «Наташиной мечты», которой Валера подарил книжку… (с.) «Куприн называется. Олеся. Там про ведьму одну красивую, и про то, как этот Куприн, сука, ее бросил, и потом про это же еще написал. Я книги вообще-то не люблю читать, больше музыку слушать. А эту прочитала. И захотела даже на Олесю быть похожей, чтоб тоже ведьмой быть. Прикольно же, ни драться, ничего не надо, ручками помахал, и всё, стоять, блядь, суки! Боятся тебя все сразу».

Ирина Олеся в спектакле “Олеся. Забытая история любви“ (режиссер Иван Урывский) чувства страха не вызывает. В ее взгляде нет той отпугивающей мистической таинственности, как например у знаменитой Олеси-Чурсиной или открытой сексуальности, как у Влади. Героиня спектакля «Олеся. Забытая история любви»  – комок буйствующих энергий: огромный интерес к жизни, жизнелюбие, неразрывная связь с природой, непорочность и точное понимание своей женской природы.

Внешне она, как будто бы, вышла из под пера писателя:  (с.) «Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом.» 

Глаза Ткаченко действительно сверкают, горят и мечут молнии. И хоть актриса не предстала перед зрителем в неожиданном для себя образе сугубо романтической героини (как всегда, заменив возможные пастельные тона, более сочными и яркими цветами), ее Олеся открывает перед нами новую Ирину Ткаченко – невероятно женственную, притягательную и загадочную. А те найденные контрасты и противоречия, которыми Ирина наполняет своих персонажей, делая их многослойными и неоднозначными, как раз и не дают ей погрязнуть в лирико-меланхолическом ключе.

Олеся-Ткаченко сиюминутна, игрива, свободолюбива, она исследует и следует своим чувствам и природе, от того легка и светла, при этом тяжелый шлейф знаний и дар, которым обладает юная ведьма, периодически окутывает окружающих и саму героиню мистическим, трагическим флером. В такие моменты Ирина дистанционирует свою героиню от ее же чувственности и она, как будто бы, становится старше внешне, а от ее пылкости не остается и следа. 

В пластике и манере говорить, также ощущается неоднозначность Ириной Олеси – она говорит слегка отстраненно, порой даже холодно, по-детскому отчеканивая, словно стараясь правильно выговаривать слова, в то время, как жесты и движения – плавные, манкие, открытые, уверенные и игривые – все тот же актерский иллюзион, проводимый актрисой на каком-то метафизическом уровне.

В спектакле «Любовь людей» (режиссер Стас Жирков) по пьесе белоруса Дмитрия Богословского, Ирина в очередной раз убедила меня, что создана для того, чтобы играть современную драматургию. Я не встречала никого, кто бы у нас со сцены мог так естественно и не вызывающе материться (безусловно, такой неудобный для многих и, зачастую и для меня, текст не режет уши, поскольку он подкреплен действием и правдой жизни), так органично говорить на совершенно сумасшедшем суржике, свойственном практически всем героиням актрисы. Это уникальная способность чувствовать и присваивать мелодику речи своего персонажа!

Думаю, музыкальное образование Иры (к слову, в «Любви людей» у актрисы есть свой звездно-вокальный час, где она без стразов и перьев с одним микрофоном в руках выглядит, как дива) сказывается в том, что ее героини имеют свое, особенное аудио-звучание. Но если в визуальных изображениях она не цурается острых, гротескных форм, то с речевыми характеристиками актриса работает по-кинематографически аккуратно, ювелирно отшлифовывая нюансы.

Например, ее Люська (как, впрочем, и Тома из «Гуппи») постоянно что-то бубнит себе под нос, заканчивает многие фразы на выдохе, практически шепотом, пробрасывая слова, семеня словесно. И ты не понимаешь – она это делает с авторским текстом или это ее личные находки, с помощью которых она так убедительно существует и наполняет жизнью сценические паузы. 

Но что важно – даже, когда текст произносится еле слышно – мысль доходит до адресата. Я четко понимаю о чем недосказала ее героиня. Удивляет то, что при наличии большого количества актерских миниатюр и непредсказуемых, даже несуразных реприз, ее игра отличается натуральностью, гармоничным слиянием со своим персонажем (вот каждый раз складывается ощущение, что она просто играет себя). 

Свою Люську  Ирина сыграла без предполагаемой истерической взвинченности, сдержанно, внутренне накалено, надрывно, открыв трагедию любви и жизни людей из провинции, продемонстрировав, что происходит с человеческой душой после преступления. 

Коллекция психопортретов от Ирины Ткаченко будет неполной без ее роли Тамары (спектакль С. Жиркова «Бракованные люди» по пьесе В.Сигарева «Гупешка»), где она в соавторстве с режиссером и драматургом порассуждала на тему, как далеко может зайти человек в самобичевании, кто закрывает и открывает двери человеческого достоинства, может ли человек уродовать свою жизнь ради другого и где заложен корень такого самоуничижения. Василий Сигарев в образе Томы, которую  муж ласково прозвал гуппешкой, в честь неприхотливой, невзрачной рыбки, способной выжить даже в канализационных водах, видел саму Россию. 

В спектакле «Золотых ворот» – это тоже трагедия менталитета, стереотипов (город-село) с последующей трагедией личности. Ирина в роли зашуганной, зацикленной на своем «спасителе», увезшем ее из села, Томы, предстала перед зрителем, как какое-то божественное создание (я почему-то вспомнила пьесу Вадима Леванова о святой блаженной Ксении Петербуржской), хрупкий неумело собранный бумажный лебедь, крылья которого помялись, потерлись, а выбросить его у горе-оригамиста рука не поднимается – свое все-таки, жалко. Вот он ( читай Тома) и болтается под ногами: если сидит – то без табуретки, если пьет чай – то без заварки, хотите – можно, как пепельницу использовать, а если подрихтовать – может еще на что сгодится… 

Актриса в этом образе очень трогательна, ее странность, глупость чрезвычайно обаятельны. Она снова работает так, что зритель смеется, а уже в следующую секунду смахивает слезы, судорожно сглатывая нервный комок, мешающий дышать. В отличии от очень зрелой Люськи, в ее Тамаре снова просыпается ребенок – наивный, потерянный и больной. Личную драму этой светлой, чистой девушки (как и вышеперечисленных ее героинь) Ирина сыграла так, как будто бы годами жила рядом с ней, со своими женщинами, впитывая, набираясь, запоминая все их особенности, проникаясь к ним симпатией, сочувствием и понимая их суть. 

Я как зритель, часто не успеваю фиксировать, где заканчивается Ирина Ткаченко и начинается ее игра – четвертый стены нет. Каждая ее роль – это настоящий, живой человек. Человек из народа. Она не социальная героиня, а просто героиня нашего поколения, Ира Ткаченко – это наша соседка по лестничной клетке, это курящая на скамейке малолетка, это простая женщина, о которой только думаешь, что в ее жизни все просто и понятно… Это мы…

На данный момент эта актриса уникальна в своей житейское-достоверной манере существования на сцене в жанрах трагикомедии и трагифарс, игре без какого-либо налета театральности, в своей современности. Я, например, ясно вижу ее в спектаклях Богомолова, Серебренникова, в фильмах Сигарева, Звягинцева, Вырыпаева. И хоть Ирине действительно повезло найти «своего» режиссера, я уверена, что потенциал этой удивительной актрисы, имеющей свой индивидуальный почерк – огромен, а потому очень хочется пожелать и ей, и зрителю увидеть актрису Ирину Ткаченко на больших сценах и больших экранах!

[wpdevart_youtube]zF5Bh0lTcgc[/wpdevart_youtube]

[wpdevart_youtube]0n4c_lu_ngc[/wpdevart_youtube]

[wpdevart_youtube]vFwMgTxJnlY[/wpdevart_youtube]

[wpdevart_youtube]IdzehcPsvMM[/wpdevart_youtube]